«Её притяжение было сногсшибательным. — Откуда это шло

Марина Влади - о Белле Ахмадулиной. Глава из книги Марины Завады и Юрия Куликова «Белла: встречи вослед»

10 апреля Белле Ахмадулиной исполнилось бы 80 лет. Воспоминания Марины Влади о Белле Ахмадулиной, которые печатает "Огонек",— одна из глав книги Марины Завады и Юрия Куликова "Белла. Встречи вослед" *

*Книга Марины Завады и Юрия Куликова "Белла. Встречи вослед" выходит в издательстве "Молодая гвардия". Собеседниками авторов стали Владимир Войнович, Марина Влади, Азарий Плисецкий, Лора Гуэрра, Михаил Шемякин, дочери поэта Елизавета и Анна...

Станислав Говорухин как-то сказал о Марине Влади: "У нее был все-таки безукоризненный вкус. Из всего обилия мужчин, которые ее окружали в СССР, она выбрала самого яркого и талантливого. Гения". Но не только мужа — подругу в Москве Марина тоже выбрала самую яркую и талантливую. Гения. Беллу Ахмадулину. Наверное, это и впрямь свидетельство безупречного вкуса. Или глубины, позволявшей оценить масштаб того, кто рядом? Не случайно в рутинные семидесятые, пожалуй, лишь Ахмадулина и Влади считали Высоцкого не бардом — большим поэтом. Ну еще Иосиф Бродский. Неплохая компания...

Печально, но жизнь оказалась к Влади несострадательной. Слишком много утрат... И все же. Разве заметна витальность, если тебя ласкает судьба? Когда, поставив на стол в саду сок, воду без газа и с "шариками", Марина своим неповторимым, не изменившимся голосом начала говорить об Ахмадулиной, исчезли следы времени, его драм. Она раскраснелась, вспоминая Беллу, их московские и парижские встречи... Все чаще и звонче смеялась. Та, что сидела перед нами, была прежней Мариной Влади, которая, утверждают, сводила с ума все мужское население СССР.

— Ваш соотечественник Эрве Базен заметил, что на каком-то этапе молодая женщина становится женщиной еще молодой. Конец шестидесятых. Ахмадулиной за тридцать. Как она выглядит, на взгляд парижанки?

— Белка была не как все. Я увидела прелестную женщину, очень миленькую. Мне и в голову не могло прийти рассматривать, во что она одета. Мы с ней при случае обсуждали, что в нас двоих течет татарская кровь. Несмотря на то что я блондинка и глаза у меня серые, а не черные, как у Беллы, восточное во мне ощущается. Как это по-русски? Скулы, да? У Белки они были приподнятые. Вообще структура костей у нее очень красивая. И шея белая, длинная. Читая стихи, она ее тянула так (изображает) .

Мне кажется, впервые я соприкоснулась с Беллой на ее концерте, на который меня привел Володя. Мы сидели с ним в публике, и вдруг Ахмадулина со сцены объявляет: "Сейчас несколько стихотворений о Марине". И нараспев: "Люблю, Марина, что тебя..." (улыбаясь, имитирует) . Что со мной стало! Я ужасно покраснела. У меня до сих пор сохранилось это свойство краснеть от смущения. Я подумала, что Ахмадулина написала стихи обо мне. Сжавшись, в замешательстве посмотрела на Володю. Он, не проронив ни слова, слушал. И тут — ууу, я поняла, что Белла читает о Марине Цветаевой. Я еще больше покраснела, стала просто багровой. Мне было так стыдно. Ругала себя: "Мерзкая девчонка, как ты могла вообразить, что Ахмадулина что-то сочинила про тебя?!" Дурацкая ситуация. Но я была большая звезда, привыкла, что мной восхищаются... Вокруг меня стоял такой шум и гам. Вот я и дала маху с Ахмадулиной. Это определенно мое первое воспоминание о ней. Белла, которой я после во всем призналась, очень развлекалась.

Это она пристрастила меня к поэзии Цветаевой. В Париже я немного читала ее на французском. Я ведь на русском языке после шести лет мало разговаривала. И совсем не читала. По-моему, переводы Марины Цветаевой сделала Эльза Триоле. Она переводила также моего любимого Чехова. Неважно — как я потом поняла. Я играла Чехова на сцене в гораздо лучших переводах. Летом была у сына на Таити и в библиотеке наткнулась на собрание сочинений Чехова на русском языке. Я обо всем забыла. Лежала на пляже и запоем читала... А Цветаевой вслед за Беллой я заболела. Даже сыграла Марину в пьесе Вероники Ольми.

— Вспоминая год съемок в фильме "Сюжет для небольшого рассказа", вы написали: "...круг друзей сужается. Теперь остались только самые близкие..." В их числе "Белла Ахмадулина — гениальная и восторженная поэтесса". "Гениальная" — это оценка Высоцкого?

— Почему? Это наше общее мнение. Абсолютно. Володя мне постоянно читал Беллины стихи. Вообще-то его божеством был Пушкин. Но из живущих поэтов преклонялся перед Ахмадулиной. На меня это не могло не влиять, безусловно. Если твой любимый человек, который сам гений, кого-то причисляет к касте людей-богов, к этому стоит прислушаться.

— Вы уже знали, что он гений?

— Бесспорно, когда я с ним жила, я же это понимала. Да я с первой встречи в театре знала, что Володя гений. А после репетиции "Пугачева" я увидела в жизни маленького серенького мальчика, кое-как к тому же одетого.

— Вы же не обращаете внимания на такую ерунду.

— (Смеется.) В тот раз обратила. То ли оттого, что уже смотрела на Высоцкого, как женщина на мужчину, то ли он был совсем плохо одет. У него были какие-то жуткие ботинки. И жуткая стрижка.

— Хорошо, "гениальная поэтесса" — мнение обоих. А "восторженная" — наверное, ваша ремарка? Белла показалась вам немного "чересчур"? Un peu trop — так говорят французы?

— Правильно: слишком. Белла вся была слишком. Чересчур. Но она и не могла быть, как все. Она была уникальной.

— По какой шкале Ахмадулина вошла в число самых близких друзей? Из-за того, что была любимым поэтом Высоцкого? Или потому, что раньше других поняла: он по "урождению своему прежде всего... Поэт"? Когда еще в Нью-Йорке Иосиф Бродский подарит Высоцкому свою книгу с надписью: "Большому русскому поэту"...

— Много воды утечет. Володю наконец выпустят из СССР, мы с ним объездим полмира, прежде чем в Нью-Йорке в Гринвич-Виллидже встретимся в кафе с Иосифом. Высоцкий читал ему новые стихи, Бродский внимательно слушал. Потом повел нас к себе домой и на прощание подарил свою последнюю книгу. Было от чего впасть в эйфорию. Никогда прежде — какие там великие поэты! — официальные поэты не причисляли Высоцкого к своему цеху. Только Ахмадулина стояла отдельно, уверенная в том, что Володя — поэт от Бога. Остальные считали, что у него рифмушки. Естественно, Высоцкого вдохновляла оценка Беллы. Я видела, Володя души в ней не чает, видела, как она его любит. Это нас сблизило.

— Казалось бы, неужели так важно: поэт — не поэт? За Высоцким уже стояла сумасшедшая слава, почитателей — целая страна, включая (втихомолку) гонителей.

— Ха! Он из-за этого и умер, что его не признавали официально. Бесконечные отказы, нежелание принять в писательскую среду сильно задевали самолюбие.

— Господи, его принимали Ахмадулина, Бродский!

— Его принимал народ, это самое главное. Но именно невыносимый зазор между тем, как Володю любила публика и как не терпела власть, бесил. В начале нашей с Володей жизни я недоумевала: почему он мучается из-за того, что его не берут в официальные поэты? Знает цену режиму и переживает, что этот режим его не принимает?! Полное идиотство. Говорила: "Зачем тебе нужен этот вонючий Союз писателей? Эти говенные мужики?" Тогда я не понимала всего. Считала Володины рефлексии каким-то мещанством. Но скоро у меня открылись глаза на чудовищность ситуации, на то, что значит жить в СССР, не имея прав. Сколько лет Высоцкий был стреножен! Не печатали, не издавали, не выпускали пластинки... Но он-то знал, что лучше их всех. И Белка знала. Разве мог он не быть этим тронут?

Вечер на Поварской. 15 декабря 1976 года. Слева направо: Иван Бортник, Тонино Гуэрра, Анджело де Дженти, Лора Гуэрра, Борис Мессерер, Юрий Любимов, Владимир Высоцкий, Белла Ахмадулина, Микеланджело Антониони, Илья Былинкин, Ирина Собинова-Кассиль, Андрей Вознесенский

Фото: Валерий Плотников / фотоархив журнала "Огонёк"

— За год до смерти Высоцкий поставил на одну доску с теми, кто "бил под дых", "ломал крылья", славных друзей-приятелей, видящих в нем лишь барда-самоучку: "И мне давали добрые советы, / Чуть свысока, похлопав по плечу, / Мои друзья — известные поэты: / — Не стоит рифмовать "кричу-торчу"". Это придуманная фраза или ее реально кто-то произнес?

— Так Володе сказал Евтушенко. И он, и Андрей Вознесенский, несмотря на то что оба уживались с властью, ни разу не помогли Высоцкому напечататься, не поставили прямо вопрос о приеме в Союз писателей. А Володя их просил. Вот Белла постоянно хлопотала за него. Помогла с пластинкой "Алиса в Стране чудес", когда Министерство культуры ее чуть не угробило. Она додумалась в "Литературной газете" поздравить читателей с Новым годом и выпуском "Алисы" в Володином исполнении — как будто выход пластинки свершившийся факт. Куда было деваться цензорам? Белла их перехитрила. Я знаю, что и с Союзом писателей она пыталась помочь. Просила за Володю кого-то из шишек. Бесполезно.

— До своей первой несъемной квартиры на Малой Грузинской вы пребывали в непрестанном поиске угла, где можно было бы с относительным уютом обустроиться. Беговая, юго-запад, а раньше комната в писательском доме у метро "Аэропорт" — рядом с Ахмадулиной. Хорошее было соседство?

— Белка больше у меня ассоциируется с мастерской. Мы там много бывали. Володя ценил, что принят в этом доме, где собирался интересный народ. Там была богемная обстановка. Холсты, краски, рамы, толчея... Для жизни не очень приспособлено. Несколько раз я даже драила ванну. Она была не то чтобы грязная, но ржавчина въелась — не ототрешь. Может, и кисти мыли. Очевидно, Белка на это махнула рукой. Другой характер. Я так жить не могу.

— Многие обиделись за Ахмадулину, прочитав в вашей книге, что на ее даче была сомнительная чистота, а кошки и собаки играли с детьми прямо на кроватях. Но вряд ли вы хотели Беллу задеть. Просто как иностранка не поняли, что такое писательская дача...

— У меня в мыслях не было вкладывать в свои слова какой-то упрек. Беллина дача была хоть и захламлена, обставлена случайной, вероятно, казенной мебелью, но выглядела уютной. Мы с Володей приехали, а хозяев нет. Только дети и старая нянька. Зато с приходом Беллы день потек волшебно. Так всегда происходило, если она была в ударе и без остановки читала стихи... А насчет того, что кошки и собаки возились вперемешку с дочками Белки, так это не критика. У меня в доме собаки тоже спят на диване. По-моему, прекрасно, когда дети и животные вместе живут.

Простите, я все-таки отлучусь к соседям, узнаю, что у них так шумит. Меня этот звук достал.

Визит за забор, похоже, напрасен.

— Там одни рабочие,— вернувшись, объясняет Марина.— Они красят большую машину для перевозки лошадей. Здесь же в ста метрах поле для скачек. Красильщики говорят: не могут прекратить, иначе будут дефекты. Я сказала, что тоже, между прочим, работаю. Делаю интервью. И они мне мешают. О... Звук все-таки прекратился. Мерси! — кричит Марина.

По ту сторону забора ее бывший дом, немного напоминающий особняк, в котором в России до революции жила мама. Знаменитый дом, купленный в респектабельном Мэзон-Лаффите пятнадцатилетней Мариной Влади на первые гонорары для большого клана Поляковых — Байдаровых. И вот теперь она его продала. Перебралась в гараж не гараж — в общем, в добротно реконструированную хозяйственную постройку. Марина вскользь касается этой темы, и мы не расспрашиваем. Значит, так было нужно... А к прежнему дому ведет подкоп. Точнее, он проложен оттуда — к Марине. Соседскими собаками, чьи озадаченные морды уже больше часа торчат из-под ограды.

— Посмотрите, как они слушают русский. Что такое? Что за непривычные модуляции? Они в растерянности. И изо всех сил стараются разобраться. Комично. Раньше та толстая сюда бегала, но она располнела и сейчас не пролезает под забором...

— Ваш первый муж Робер Оссейн считал, что Поляковы перенесли в Париж быт большой русской дворянской семьи. А в Москве хочешь не хочешь давал о себе знать французский менталитет. И хотя постоянные гости, обильный стол — это очень по-русски, говорят, вы старались закрыть дом для случайных людей. А для кого двери были открыты?

— Существует фотография, сделанная у нас на Малой Грузинской, когда мы с Володей наконец обзавелись квартирой. Там вся наша группа: Белла с Борисом Мессерером, Саша Митта и его жена Лиля, Вася Аксенов, Сева Абдулов, Станислав Говорухин, Виктор Суходрев с Ингой Окуневской... На фотографии есть и не совсем "свои". Белка сидит рядом с Володиным отцом Семеном Владимировичем, который ее приобнял. Я его тоже эпизодически приглашала, несмотря на то что отношения с родителями у Высоцкого были, мягко говоря, неважными. А с кругом друзей, сложившимся у нас с Володей, мы не просто общались. Мы были очень близки. Можно сказать, жили вместе. Ели вместе, выпивали вместе, вместе ездили купаться на дипломатический пляж.

По вечерам, собираясь у нас дома, мы позволяли себе свободно выражаться. Подозревали, что подслушивают, но не сдерживались, жили без цензуры. Даже какое-то озорство появлялось. Кто-нибудь произносил: "Сейчас мы делаем для вас передачу. Слушайте. Начинаем". Такие были шутки. Но Володя, например, не был диссидентом. Свое отношение к власти выражал в символах. Конечно, та все понимала и ненавидела его. Сознавала, как он для нее опасен. Больше, чем Белла. Ее поэзия — про чувства, дружбу, любовь. Гражданская позиция проявлялась в жизни. В том, что смело ставила свое имя под правозащитными письмами. Но это другое. Это civisme, это гражданская доблесть.

— В стихотворении, посвященном Высоцкому, Ахмадулина остроумно изобразила неминуемого последнего гостя, "что всех несносней и пьяней", хозяйку, подающую за его спиною знаки к уборке... Вас не утомляли почти ежедневные встречи с Борисом и Беллой? То, что они, люди богемы, засиживались за полночь?

— В России это не поздно. Во Франции куда раньше ложатся спать. Я — нет. В Москве я не работала. Тем более гости не утомляли. А уж Беллины приходы — удовольствие. У меня и до Высоцкого в Париже был открытый дом. Робер прав: на русский манер. У французов так не заведено. Я научилась готовить, снимаясь в Италии. Чего только не придумывала для Володьки. Любила его дико. Занималась им, бегала за ним. Покупала хорошую еду за валюту, ездила на рынки, где были знакомые продавцы. Мне давали огромный батон мяса, кусище килограммов на двадцать. Клала его в багажник и дома сама рубила. К приходу Беллы и Бориса уже был накрыт стол с чем-то вкусненьким. Сначала мы сидели втроем, болтали. Позднее с Таганки возвращался Володя.

— Кто задавал тон застолью? Он? Белла?

— Белла. Володя был вымотан и какое-то время мог сидеть молча. Он вообще в компаниях нередко бывал молчалив. Не выпендривался. А Белла любила выступать. Когда она начинала читать стихи, мы втроем замирали. Потом Белка с вызовом говорила Володе: "А ты мне ответь!" Он брал гитару, и уже другие трое: Белла, Борис и я — заходились от восторга. Никогда не забуду этих вечеров. Этой эпохи. Порой Володя не пел, а читал. Но, по-моему, свои стихи он читал плохо. Зато Белла — как никто.

— Она же, как и вы, снималась в кино. Каково на этот счет мнение знаменитой актрисы?

— Я знаю, что Белла играла в фильме Васи Шукшина, но не смотрела. Поэтому не могу судить (смеется) , какая из нее получилась артистка. Читать стихи и играть роль — это разная техника. Но когда Белла выходила на сцену, она становилась неподражаема, магически действовала на публику.

— Ахмадулина и впрямь, по-вашему, была смешлива, даже игрива, как о себе говорила? Легко откликалась на шутки?

— Белла была хохотушка. Она любила смеяться, обожала смешные песни. Слушая Высоцкого, буквально падала от хохота. Ее забавляли мои истории про сотню "колдуний" с белыми волосами и челками, которые ждали меня у трапа самолета, когда в 1959-м в первый раз прилетела в СССР. Или про то, как в другой приезд мы с Володей отправились на морской вокзал в Москве, чтобы брать теплоход.

— На речной вокзал.

— Речной, безусловно. И одна толстая тетка в очереди как двинет мне в сердцах локтем в бок: "Надо же, работает под Марину Влади!" Белка лежала... Мы с ней без конца шутили, дурачились. Общались, как две девчонки. Но моментами она напоминала мне погоду в Бретани. На этом полуострове во Франции непредсказуемый климат. Только что шел дождик, через десять минут глаза слепит солнце, потом вдруг буря и снова тишина. Белла тоже могла меняться в течение одного вечера. Вначале она радостная, веселая, счастливая, потом отчего-то делалась угрюмой, даже tragique. Принималась рассказывать что-нибудь с драматическими интонациями, скорбным лицом. Выразив себя таким образом, Белла опять становилась спокойной. Ураган, солнышко, штиль... У нее был колоссальный темперамент, более excessif, чем у Володи. Не знаю, как по-русски объяснить.

— Чрезмерный?

— Со слишком большой амплитудой, да. С большей амплитудой, нежели у него. Высоцкий в жизни был гораздо ровнее Беллы. Нормальный человек, кроме тех периодов, когда напивался так, что падал на пол. А потом исчезал. У Володи были запои, но ежедневно с друзьями он не пил, не мог пить. А Белла, наверное, каждый вечер находилась — есть такое образованное от французского слово — подшофе. Может, из-за этого в ней подчас не было сдержанности, которая свойственна совершенно трезвым людям. Это была ее манера жить. Мне кажется, ей нужно было это состояние опьянения. Разгоряченное, возбужденное. Нужно было быть на взводе, на градусе. Чтобы, зажмурившись, броситься в стихи, в жизнь...

— Вы описывали празднование своего бракосочетания с Высоцким в Тбилиси. На этой чудесной земле никто не застрахован от того, что, нарушив утонченность застолья, не встанет какой-нибудь козел с тостом за товарища Сталина. Вы еле удержали мужа от скандала. В схожей ситуации на грузинском банкете Ахмадулина запустила туфлей в номенклатурного поэта. Это дерзость, отсутствие тормозов? Или все-таки неустрашимость, по части которой не раз давала фору мужчинам?

— Думаю, это храбрость. Храбрость и темперамент, о котором я говорила. Не сдерживаемый темперамент. Белла знала, что может себе позволить то, чего не позволяют другие, может быть немножко скандальной. Красивая, знаменитая. Особая поэтесса, которую все слушают. И потом, ей было полностью безразлично, что про нее скажут. Не трогало, что вокруг будут тем или иным эпатированы. В ней не было ни капли мещанства.

— Откуда это шло?

— Ха! Это свобода. Опять же темперамент. Ощущение, что ты кто-то. Белла прекрасно понимала: она не как все. Она — исключительная.

— В "Возвращении Набокова" Ахмадулина любовно запечатлела вашу красоту и "влиятельное великодушие" (вот она сатисфакция за минуты давнишнего конфуза!). Однако при самом замечательном отношении к женщине, как сказала нам, никогда с ней не станет "судачить". Тем не менее не все же о возвышенном... Наверняка случалось обсуждать наряды, духи, косметику, да мало ли что еще. Что?

— Недавно меня снимали для телевизионного проекта о Марчелло Мастроянни. Я теперь никому не даю интервью. За несколько лет сделала исключение только для документалистки, решившей рассказать о Марчелло, и для вас. С Мастроянни я начинала в кино. Он мой прекрасный партнер и просто милый друг. А с Беллой я очень тесно общалась, мы были настоящие подруги. Как сестры. Мне хочется, чтобы вы сделали о ней хорошую книгу.

— Марина, мы вам признательны.

— (Смеется.) Вы можете... Я действительно сейчас закрыта, отказываюсь от встреч. Но Белка — это дорогая часть моей жизни, которая потом... исчезла. О чем только мы с ней не трепались. Она, между прочим, была чрезвычайно кокетлива. У Беллы редкая красота. Мужики по ней сохли. Белка на этот счет не заблуждалась. Сознавала свою силу. О-хо-хо, еще как! Я ее критиковала: "Зачем ты так много кладешь на лицо косметики?"

— Прислушивалась к вам?

— В этом нет. Совсем нет. А так — мы советовались друг с другом. Рассказывали о своих огорчениях, надеждах. Белла была одной из тех, с кем я могла говорить именно обо всем. Я ей доверяла. Не стеснялась пожаловаться, не пожаловаться — открыться, как мне тяжело. Она сочувствовала тому, что в Москве тревожусь за сыновей, учившихся во Франции, за Володю, расстраиваюсь, что вынуждена почти не сниматься. А в Париже места себе не нахожу от страха, что с мужем случится плохое. Я подсчитала: семьдесят раз прилетала в Советский Союз, чтобы его спасать.

— Ахмадулина пыталась помочь?

— Помогала тем, что было кому душу излить. А как реально Белка могла мне помочь?

— Все знала, но заявляла: "В жизни не видела Высоцкого пьяным". Партизанка.

— Может, Белла и не видела, как страшно он напивался. Могла всего не знать. Но если и знала, для нее это было не обсуждаемо. С кем угодно. Такова Белла. Стена...

— У вас есть ее подарки?

— Белла мне не дарила своих украшений. Ей нравились крупные кольца с большими камнями. Я такие не ношу. И шляпы не мое. У Беллы они позднее появились. С возрастом. Ей шло. Она была шикарная женщина. Что у меня есть от Белки, так это исписанный ее почерком листочек бумаги со стихотворением, которое родилось в связи со смертью моей сестры Тани, Одиль Версуа,— дивно красивой, тоже актрисы. Одиль умерла от рака ровно за месяц до ухода Володи. Белла была дружна с ней, встречалась в Москве, Париже. Мы с сестрой ходили на Беллин поэтический вечер в театре Кардена...

После Володиной смерти первое время я волей-неволей прилетала в Москву, чтобы уладить его дела. В один из моих сумбурных приездов мы коротко встретились с Белкой. Постояли, обнявшись, и в какой-то момент Белла протянула мне клочок светло-коричневой шершавой бумаги — в такую в СССР тогда заворачивали продукты. На ней был текст. Видимо, Белла его сочинила спонтанно, где-то ее настигли воспоминания об Одиль. Сегодня утром я честно пыталась отыскать листок. Обидно, так и не смогла. С этим переездом... До сих пор не все разобрала.

— Сами вы сделали Ахмадулиной царский подарок, под новый, 1977 год, пригласив с мужем во Францию.

— Борис сказал, что они с Беллой хотели бы приехать в Париж, и я согласилась их пригласить. Сделала официальную бумагу. Предложила: "Живите у меня дома". Отдала ключи от квартиры. После смерти мамы я не могла находиться в Мэзон-Лаффите, сильно тосковала. Сдала виллу, перебравшись в район Монпарнаса. Назад вернулась лишь спустя шесть лет, когда Володя сказал: хочет начать жизнь с чистого листа. Бросить наркотики, уйти из театра, засесть за роман. И я снова с энтузиазмом вперлась сюда, отремонтировала дом, все вычистила, вылизала, купила новую мебель.

— Вы же снимали квартиру на Рю Руссле, 28? Мы пару раз проходили мимо этого дома.

— Да? Я люблю этот район почти в центре Парижа. У меня там была малюсенькая квартирка. Три комнатки. Одна — спальня, где только большая постель и камин. Еще такая же маленькая гостиная. Рядом спальня для сыновей. Тесновато, но для Беллы с Борей было прекрасно. Они в основном жили вдвоем. Я лишь наведывалась, потому что в ту зиму, если не путаю, снималась в Венгрии. Время от времени мы сходились в квартире все вместе. Что-то готовили на крошечной кухне и проводили чудный вечер за разговорами. Как-то я прилетела, открываю дверь, а Белла возится у плиты. Жарит на сковородке замороженные блины с сыром. Странно, столько важных вещей забыла, а пустяковый эпизод почему-то остался в памяти. Даже запах помню: какая-то гадость, полуфабрикат. Надо мне было ясней объяснить, где стоит делать продуктовые покупки.

— Это вы в Париже перекрасили Ахмадулину в блондинку? Ей шло?

— Ей было не хорошо. Но Белла сама покрасилась. Вернее, попросила меня отвести к своему парикмахеру. Я дала ей мастера, который занимался моими волосами. От него Белка вышла блондинкой. Зачем ей это понадобилось? Я говорю, она любила мазаться, по-разному стричь волосы. Менять лицо.

— Несмотря на то что вы урывками бывали во Франции, оказывается, находилось время для экспериментов над внешностью Ахмадулиной. А погулять по Парижу? Показать любимые места, заглянуть в магазины?

— По магазинам Белла ходила с Борисом. А по городу, если я была свободна, мы много слонялись. Как все нормальные люди в Париже. Сидели в знаменитых кафе, итальянских ресторанчиках. Пару раз я заказывала столик в марокканском: обожаю марокканскую кухню.

— Ахмадулину боязно было отпускать одну? Она описывала, как заблудилась с приехавшим в Париж Высоцким в самом центре — возле "Гранд-Опера". Он тогда усмехнулся: "Знаешь, в одном я тебя превзошел... я ориентируюсь еще хуже, чем ты". Может, это особый ген, присущий великим?

— Вы так считаете? Почему?

— А помните диалог Ахматовой и Цветаевой, накануне войны они договариваются по телефону о встрече на Большой Ордынке? "Я позову сейчас нормального человека, чтобы он объяснил, как до нас добраться". Это Анна Андреевна. И ответ Цветаевой: "А нормальный человек сможет объяснить ненормальному?"

— (Смеется.) Припоминаю. Кажется, я это когда-то читала... Значит, Белла с Володей тем более гении. В Париже надо сильно постараться, чтобы потеряться. Город маленький. Люди гуляют пешком из конца в конец. А они, хоть и как дети: ходили, смотрели по сторонам, говорили, как замечательно, но не дети все-таки.

— Они — это Ахмадулина, Мессерер и Высоцкий?

— В первую очередь Белла. Ну и Володя отчасти. В нем была так трогавшая меня ребячливость. А Борис? Борис другой. Очень спокойный. С Беллой он был слишком... патерналист. Как отец. Постоянно опекал. Показывал, что с ней возится. Такие штуки, которые мне не нравились.

— Ахмадулина вам говорила, что за письменным столом вашей квартиры осмелилась на письмо Набокову в Монтре?

— Нет. Меня тогда долго во Франции не было. И ответ из Швейцарии принесли в мое отсутствие. Так что история ее встречи с Набоковым прошла мимо меня. Жаль. Я тоже восхищаюсь им как писателем.

— Вы сказали, что после смерти Высоцкого многие его друзья оказались экс-друзьями. И добавили: "Вся моя жизнь Россией исковеркана". Горько, что так. Но нельзя представить в разряде экс-друзей Ахмадулину, написавшую спустя семь лет после ухода Высоцкого: "...навряд ли найдется такая мятная прохлада, которая когда-нибудь залижет, утешит и обезболит это всегда полыхающее место".

— Исключено и то, что она, подобно многим в нашей стране, осудила ваш новый брак — с Леоном Шварценбергом. "Подобно", а тем более "многим" — разве это про Ахмадулину?

— Так пошла жизнь, что мои контакты в России сузились. И с Беллой я сталкивалась все реже, так как практически перестала появляться в Москве. Я была в страшном отчаянии, никого не хотела видеть, не понимала, как жить. Кроме встречи, когда Белка отдала мне стихотворение об Одиль, возможно, были еще, но мне запомнилось, как мы обедали (по прошествии какого-то времени) в большом ресторане около монастыря, где похоронен Чехов.

— Это Новодевичье кладбище. Там теперь лежит Ахмадулина.

— Отчего Белла умерла?

— Онкология.

— Как у моей мамы, Одиль, Андрюши Тарковского... Как у Леона. Мой последний муж (одно время он работал министром здравоохранения) сам был врачом-онкологом. Он лечил Одиль, на этой почве мы и познакомились. Леон вытащил меня из тяжелейшей депрессии. Безусловно, так пылко любить, как Володю, я его не могла. Но нас связывали светлые, глубокие отношения. Леон — редкий человек. Когда выяснилось, что у Тарковского рак, он поместил его в свою клинику, бесплатно лечил. Оттуда Андрей с женой, сыном и тещей перебрался ко мне в Мэзон-Лаффит. Лежал у нас. Вроде бы появилась надежда. Но нет... Потом Леон четыре года боролся со своей болезнью.

Дошла ли до Беллы весть о его смерти? Не знаю. Они не были знакомы. Темы моего замужества после ухода Володи мы с ней никогда не касались. Это ведь, в общем, из разряда не обсуждаемого. И для нее, я думаю, не осуждаемого...

— Как вы узнали о смерти Ахмадулиной? Она стала для вас одной из утрат в веренице потерь, которые постепенно перестают оглоушивать?

— Цепь смертей... Они ходят за мной по пятам. Исчезают самые близкие, родные, без которых не хватает воздуха, трудно дышать... Вы спрашиваете, явилась ли смерть Беллы для меня одной из уже привычных утрат? В каком-то смысле — да. Ведь я теряла и более близких людей. И все-таки... Ее уход — это не то, что случилось где-то далеко от меня. Не то, к чему я смогла бы отнестись с философской печалью уставшего от горя человека. О том, что Беллы больше нет, мне сообщил Костя Казанский. Он музыкант, работал с Володей. С Костей мы репетировали моноспектакль по книге "Владимир, или Прерванный полет". На одной из репетиций он сказал: "Ахмадулина умерла". Не могу передать, что я ощутила. Слишком много всего всколыхнулось в памяти. Мне показалось, умерла не семидесятилетняя... Белла с какого года?

Книга Марины Завады и Юрия Куликова «Белла. Встречи вослед» выходит в издательстве «Молодая гвардия». Собеседниками авторов стали Владимир Войнович, Марина Влади, Азарий Плисецкий, Лора Гуэрра, Михаил Шемякин, дочери поэта Елизавета и Анна

— С тридцать седьмого.

— Пфф, я забыла, что на год и месяц ее моложе. Мы же отмечали Беллин день рождения десятого апреля, а мой — десятого мая... Понимаете, меня охватило странное чувство, что ушла не пожилая семидесятитрехлетняя женщина, а молодая Белка, изменчивая, как погода в Бретани. Моя подружка. А вместе с ней канула огромная и такая важная часть моей жизни.

Мэзон-Лаффит — Париж

Беллу Ахмадулину вспоминает Азарий Плисецкий

На этой неделе ей исполнилось бы 80. На днях в издательстве «Молодая гвардия» выходит книга Марины Завады и Юрия Куликова «Белла. Встречи вослед». Из разговоров с близкими Белле Ахмадулиной людьми, происходивших в России, Франции, Италии, Швейцарии, без замалчиваний и прикрас предстает сложный и трагический образ гениального человека, которому тяжело справляться с громадным даром, тяжело жить, при всех дружбах ощущая свою отдельность, инаковость. Одну из бесед — с Азарием ПЛИСЕЦКИМ — в сокращении публикует «Труд».

Мы разговариваем с Азарием Плисецким в его доме на берегу Женевского озера. Плотно занятый сегодня в школе Мориса Бежара, некогда в Большом театре он был партнером Ольги Лепешинской, 10 лет танцевал с мировой звездой кубинкой Алисией Алонсо. Работал в Нью-Йоркском городском балете Джорджа Баланчина, Гамбургском балете Джона Ноймайера, Балете Марселя с Роланом Пети, Американском театре балета с Михаилом Барышниковым...

— Ахмадулина тяготела к вам, выделяя из большущего клана Плисецких — Мессереров...

— Белла и правда относилась ко мне удивительно ласково. Может, жалела? Я оставался младшим братом для Майи, Алика, и в семейном кругу нет-нет и садистски всплывало, как старшие дети — каждый на свой лад — меня шпыняли. Майя всегда была хулиганкой. Я не выговаривал букву Р, вместо нее долго произносил Е, и Майя в полном восторге заставляла меня петь: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина». Белла, слушая подобные истории, шутливо выступала в свойственной ей роли правозащитницы: «Зато посмотрите, в кого Азарик теперь превратился».

— Начиная с 60-х вы наездами бывали в Москве. Как при таких обстоятельствах расположенность между вами и Ахмадулиной переросла в нечто более глубокое: привязанность, родство душ?

— Произошло то, что французы называют coup de foudre — вспышка. Это не обязательно о любви. В целом о молниеносном взаимном притяжении. Чем глубже мы с Беллой общались, тем сильнее привязывались друг к другу. Где бы я ни танцевал, ставил спектакли, давал мастер-классы, трижды в году прилетал в Москву. И обязательно 10 апреля — на Беллин день рождения. Какая-то обоюдная доверчивость возникла и не исчезала. Слова Беллы, ее выражения были сказкой, волшебством. Это одно из моих драгоценных ощущений при более близком знакомстве.

— У балетных своя манера держать спину, стоять, двигаться. Вы обращали внимание на жесты, походку, осанку молодой Беллы? Она казалась вам пластичной?

— В повседневной жизни Белла не отличалась особой пластикой. Когда мы танцевали на вечеринках, я — с позиции профессионала — ощущал неподатливость ее тела. Однажды даже сказал: «Что ты, Белл, двигаешься с трудом?» Она ужасно рассердилась. Вдобавок Белла слегка сутулилась, у нее всегда была такая закругленность спины. Но что изумляло: едва она ступала на сцену, как казалась невероятно пластичной. Ей и начинать читать было не надо — несколько шагов к микрофону уже создавали завораживающий образ. А уж декламируя, становилась божественно артистичной: это движение головы, вскинутый подбородок, руки...

— Ваша жизнь неотделима от музыки. А как в случае Беллы? В детстве ей, подобно Марине Цветаевой, докучали уроками музыки, повзрослев, она восхищалась большими музыкантами, дружила со многими из них. Добавила лоску школе Гнесиных своим: «Я школу Гнесиных люблю:» На ваш взгляд, Ахмадулина понимала музыку? Нуждалась в ней?

— Я не помню, чтобы Белла что-то напевала. Обычно, если человек даже мурлычет себе под нос, сразу понимаешь: есть у него музыкальный слух или нет. А был ли он у Беллы, затрудняюсь сказать. Балет она точно любила. Но, полагаю, не могла быть холодна и к музыке. Ее окружали великие музыканты, их талант она превозносила. Да нет, вообразить не могу: такой поэт — и нечувствителен к музыке?

— Почему? А Набоков?! С его желчной тирадой в «Других берегах»: «Для меня музыка всегда была и будет лишь произвольным нагромождением варварских звучаний».

— Ты подумай! И это притом что Диму, сына — я его хорошо знал — Владимир Владимирович отдал учиться музыке. В начале 60-х он победил на Международном конкурсе вокалистов, поделив первое место с Лучано Паваротти...

— А интерес Ахмадулиной к балету вы, говорите, чувствовали? Это было тяготение к красивому, зрелищному жанру, или, войдя в балетную семью, воспитанная Белла учтиво «отбывала номер»?

— Белочка по-настоящему наслаждалась балетом, здорово его понимала. Могла оценить пластику, динамику движений. Разумеется, в технике она не разбиралась, но безошибочно улавливала индивидуальность танцовщика, как и в жизни, болезненно реагировала на сценическую банальность: Белла ходила на все Майины спектакли. Однажды у Плисецкой состоялся юбилейный вечер в Большом. Кармен танцевала Анастасия Волочкова. Я спросил Беллу: «Ну как тебе Кармен?» — «Любить ее можно. Убивать — не за что». Молниеносная реплика, заменяющая любые профессиональные рецензии.

— Роль Кармен потом исполняла и Алисия Алонсо, до последнего не уходившая со сцены наперекор старости и слепоте. Жгуче-самолюбивое нежелание кому-либо отдавать корону. И — воля! Что вовсе не означает, будто Ахмадулина с ее любезным: «Будьте прежде меня» — таковой не обладала. Согласны?

— Белла была сильным и смелым человеком. Оставаясь теплой, отзывчивой. В этом они с Алонсо почти антиподы. Алисия холодная. Безусловно, ее мужество вызывает восхищение. Танцевать главные партии в лучших балетах, почти ничего не видя?! Стал вспоминать, как Алисия день за днем преодолевала мрак, и снова подумал о Белле. Та же под конец тоже практически не видела. Ни разу не слышал, чтобы она жаловалась. Стоицизм, отсутствие ропота: Шутила: этот несовершенный мир приятней видеть размытым.

— Между тем, утратив естественную «привычку ставить слово после слова», Ахмадулина очутилась в невыносимой тесноте не выплеснутых на бумагу строк...

— Трагедия для поэта. Белочка ни читать, ни писать не могла. Мы все старались как-то помочь. Майя и Родион Щедрин устроили обследование в Мюнхене. Но у Беллы оказалась запущенная глаукома. Борис разузнал о каком-то аппарате с линзой. Но отчего-то его не купили. Да и сумела ли бы Белла им воспользоваться? Она не ладила с техникой, не хотела вникать в инструкции. Даже со своими документами избегала отношений. Раз я видел ее заграничный паспорт — мочалка, мятая тряпочка: И к здоровью с похожим легкомыслием относилась. А с другой стороны, у нее с организмом установилась доверительная связь. Меня потешало, когда спрашивала его: «Ты хочешь выпить?» Потом сообщала: «Он говорит: «Да нет вроде».

— Настаивала на своем?

— Нет. Уступала.

— То ли из-за нерусского имени «Белла», то ли потому, что была не похожей на всех, Ахмадулину, случалось, принимали за еврейку и по простоте душевной считали это изъяном. Симпатяга-водопроводчик дома на Поварской говорил о ней: «Евреечка, но хорошая». Судя по благоволению к нему Ахмадулиной, по тому, как, потешаясь, описывала степенную беседу с зашедшим в мастерскую Павлом Антокольским, она прощала придворному сантехнику некорректность высказываний.

— У Беллы была коронная фраза: «Он не виноват». Здесь этот случай. Бессмысленно воспитывать немолодого человека, закосневшего в своих представлениях о жизни. Среду не поменяешь, хорошие книжки читать не заставишь. Да и не плохой он человек, этот дядя Ваня. Слышал звон:

— Поместив дядю Ваню в «Миг бытия» возле Антокольского, Ахмадулина щедрым жестом оставила его в литературе. Самого же Антокольского боготворила. А уж как он был околдован Беллой! Вы обратили внимание, что великие мужчины быстро и проницательно осознавали невероятность сочетания в Ахмадулиной небесной красоты и столь же небесного дара? Твардовский ухарски поручился за нее партбилетом, когда не хотели выпускать во Францию. Уже постаревшей Ахмадулиной не склонный к пафосу Солженицын на подаренной книге куртуазно надписал: «Целую Вашу руку»... Вам доводилось наблюдать, как она завораживала мужчин, сводила с ума?

— Я могу ответить только за себя. Ради Беллы я был готов на все. Обожание в его чистом виде, высшая категория преклонения. У меня все внутри обмирает, когда беру в руки ее фотографии, книги, вижу сделанные каллиграфическим почерком надписи.

— Вы, судя по всему, не терпите канонов, пресной правильности в хореографии — иначе не нашли бы в Бежаре единомышленника, не преподавали бы в «Рудре», которую называют школой без правил. Ахмадулиной нравился современный балет, его авангардизм по сравнению с классическим?

— В Швейцарии я Беллу не водил в свои классы. Но вы очень точно задали вопрос. Дидактизм сковывает всякое творчество. Ахмадулина это не раз артикулировала. Бежар всегда говорил, что есть хороший балет и плохой. А какой он: классический ли, современный — без разницы. В этом смысле Белла — продвинутый зритель. Могла бы, скажем, не принимать авангарда. В балете многие его не понимают, не принимают. Она же любовалась Морисом. Это еще одно свидетельство Беллиной гениальности, с которой всякая узость несовместима.

— По мнению окружающих, Ахмадулина до последнего не знала, что у нее рак. Но вы, прилетев на похороны, сказали ее дочери Лизе: «Белла разрешала нам делать вид, будто она не знает». Почему у вас возникла такая мысль?

— Близким было бы еще тяжелее, если бы знали, что она знает. И Белла старалась, чтобы им было не так страшно. Она не хотела, чтобы ее жалели — жалела других.

— Тем летом и осенью, когда Ахмадулина угасала в Переделкино, вы по приглашению Барышникова были с его труппой в Латинской Америке. Звонили Белле через день. Это было прощание?

— Я поначалу не знал диагноза. Но догадывался, что Белла очень больна и это непоправимо. Барышников попросил меня по-ехать с ним на гастроли в качестве личного коуча. Я Белле отовсюду звонил. Она же в Латинской Америке не бывала. Особенно ее удивил рассказ о том, как в штате Амазонас сходятся две реки: Риу-Негру и Амазонка. Амазонка — гигантская, такая колоссальная масса воды, и в нее втекает столь же громадная Риу-Негру. В Манаусе они соединяются. Но как? Текут рядом, не смешивая воды. Амазонка желтая, мутная, а Риу-Негру прозрачная. Белла слушала, не перебивая. Только междометия вставляла. Мы с ней минут по 40 могли говорить. Мне так хотелось, чтобы Белочка отключилась от горьких мыслей...

Миша иногда присутствовал при нашем общении. Как-то потянулся к телефону: «Дай, я с Беллой поговорю». Друзья уверяют, что это я их в Париже познакомил. Убей бог, вылетело из головы. Но то, что обоим много друг о друге рассказывал, — правда. Близко они сошлись потом, в Штатах. А в Пунта-Кана Барышников, уже взяв трубку, покачал головой: «Нет, не могу». Я его понял. Сам из последних сил изображал беспечность. Передал от Миши привет. Белла сказала: «Я думала, он меня не помнит». Белла оставалась Беллой. Она прекрасно знала, что ее забыть нельзя:

Взгляд

Восемь ликов поэта

Вопрос «У вас нет лишнего билета?» обычно звучит у входа в модный театр в день премьеры. Однако 10 апреля его задавали желающие попасть на вечер памяти поэта. Такое случается редко. Да и сам этот вечер памяти не вписывался в привычные рамки жанра.

В день, когда Белле Ахатовне Ахмадулиной исполнилось бы 80 лет, в Мастерской Петра Фоменко состоялся театрализованный вечер «Стихотворения чудный театр...». Спектакль был поставлен специально к юбилею той, что стала голосом нескольких поколений. А тут еще так совпало, что на следующий день в подмосковном Переделкино похоронили другого поэта-легенду — Евгения Евтушенко. Случайность, но символичная — эти два человека были тесно связаны даже после того, как их давний, заключенный в романтические юные года брак распался, но нити духовного родства сохранились на всю оставшуюся жизнь.

В этом убедила зрителей и актриса Екатерина Смирнова. Она прочитала знаменитую «Сказку о дожде» Беллы Ахмадулиной, посвященную Евгению Евтушенко, столь эмоционально, что, казалось, на сцене фантастическим образом возродились и материализовались былые чувства двух баловней судьбы и поэтической музы.

Режиссер спектакля Иван Поповски попытался оживить Беллу Ахмадулину во всех ее известных образах. Зрители увидели ее по-юношески задиристую и по-девичьи экзальтированную, влюбленную и отчаянную, томную и печальную, мечтательную и пророчествующую. Восемь актрис — восемь ликов поэта. Разные характеры одной героини тем не менее не помешали Чулпан Хаматовой, Полине Агуреевой, Вере Строковой и другим известным исполнительницам сохранить единство элегантности, выраженное в по-ахматовски грациозных движениях и темных, строгого тона и кроя, костюмах.

Сценография спектакля отразила заповедный уголок «квартирной свободы» советской интеллигенции 1960-1970-х с классическими тканевыми абажурами и винтажными изогнутыми стульями. Клубы дыма — намек на не поощряемую сегодня привычку курения, важного атрибута субкультуры шестидесятников — вырисовывали на появлявшемся экране рукописные строки из черновиков Беллы Ахмадулиной.

К счастью, спектакль совсем не напоминал то, что принято называть вечером памяти. И даже единственное «торжественное слово», сказанное художником Борисом Мессерером, мужем Беллы, скорее стало исповедальным монологом, чем речью. Среди многочисленных зрителей присутствовало немало живых легенд кинематографа, литературы, журналистики, книгоиздания, изобразительного искусства, хорошо знакомых и с Беллой Ахатовной, и с Евгением Александровичем Евтушенко. Полтора часа спектакля, озвученного композициями Микаэла Таривердиева и Сергея Ахунова в исполнении пианиста Алексея Гориболя и вокалистки Натальи Петрожицкой, прошли на удивление стремительно. Публика воспринимала театрализованное чтение так же отзывчиво, как когда-то воспринимали знаменитые поэтические концерты в Политехническом музее поклонники Вознесенского, Окуджавы, Рождественского, Евтушенко, Ахмадулиной.

Конечно, можно считать два эти символически связавшиеся в эти апрельские дни события последним аккордом истории про «стадионных» поэтов... Об этом сейчас снова спорят. Однако какое это имеет значение? Стихи Беллы Ахмадулиной и Евгения Евтушенко продолжают жить с нами, и никуда уже они от нас не денутся. Как верно заметил Борис Мессерер, обращаясь к зрителям: «Я думаю, что наш с вами творческий альянс, то, что мы сейчас с вами переживаем, это и есть высшая дань творчеству великой, нашей любимой поэтессы, которая существует среди нас». В этих словах не так уж много преувеличения.

В издательстве "Молодая гвардия" выходит книга Завады и Юрия Куликова "Белла.Встречи вослед. Собеседниками авторов стали Владимир Войнич, Марина Влади, Азарий Плисецкий, Лора Гуэрра, Михаил Шемякин. Здесь же ниже помещены воспоминания В. Бирманна.

В мае 1971 я полетел в Москву. Днём с нашей группой от бюро путешествий я посещал музеи, как все туристы, мы обедали в ресторане «Пекин» на площади Маяковского. Нам пришлось отстоять почти шесть часов в очереди в мавзолей на Красной площади, но по вечерам, после обязательной программы я отправлялся к моим новым друзьям. Я побывал у Мишки и Наума - пенсионеров с пенсией в 60 рублей. Однако их книжный шкаф был европейским. Мне разъяснили, как в Москве функционировал легендарный самиздат... Встречался я и с Евгенией Гинзбург, книгу которой «Маршрут одной жизни» уже проглотил, познакомился и с её сыном Василием Аксёновым, книга которого «Апельсины из Марокко» вышла в издательстве ГДР. Он взял меня с собой и я побывал, пожалуй, на самом необычном в моей жизни литературном вечере в московском Доме писателей. Я посетил популярного барда Булата Окуджаву и спел ему немецкий вариант его известной песни «Ах как первая любовь»...
Я встретился с бесстрашным историком Александром Некричем, в книге которого «Выстрел в затылок» анализировалось начало войны между Германией и Советским Союзом. Книга была в 1965 году опубликована, но уже в 1967 году запрещена. Неспокойное время, конечно. Но всё же бетон начал уже качаться!
В один из таких московских вечеров я пел свои песни в большой тёмной квартире Раисы и Льва Копелевых. Этого германиста я знал по роману Солженицына «В круге первом», в котором он представал как гений декодировки отрывков фраз - Лев Рубин. На мой маленький концерт собралось, как минимум, 40 гостей, в том числе, возможно, самая любимая поэтесса их поколения - Белла Ахмадулина, замечательный женский полюс в тандеме с её парнем, сибиряком Евгением Евтушенко. Эта женщина смотрела на меня как избалованная дочь царского генерала, которая в 1916 году в Петербурге связалась с большевиками и всегда носила в своей сумочке с тушью и помадой надушенную бомбочку против царя Николая II.
Достоевский! Пушкин! Толстой! Русская интеллигенция в закрытом диссидентском салоне. В этот вечер я спел кучу песен и купался в блеске глаз своих слушателей. Лев покорил меня своим гением. Ему было достаточно одного раза, прослушать текст, он его молниеносно запоминал и тут же переводил на русский язык. Когда Аксёнов, в шутку, спросил меня:»Откуда, Вольф, ты знаком с нашей ситуацией?», мы все засмеялись. При всей разнице традиций и несмотря на языковые особенности, основные человеческие прблемы во всех красных диктатурах восточного блока были нам одинаково знакомы. Мы были одной политической семьёй.
Однако весёлый звёздный диссидентский час неожиданно помрачнел. Ни с того ни с сего элегантная Белла Ахмадулина сама взорвалась, как надушенная бомба. Она с театральным мастерством продемонстрировала всем приступ ярости. Глаза нежной дамы сверкали подобно молниям. Лев вскочил и утащил её в прихожую. Там он её начал обрабатывать. Я не понял ни слова. После того, как она пришла в себя и отправилась в туалет, наводить марафет, Лев так коротко объянил мне причину её взрыва:»Понимаешь, Вольф, такова уж наша Белла...»
Она, не понимающая ни слова по-немецки, обиделась, что язык Гёте и Шиллера был мной загрязнён такими политически приходящими словами как социализм, партия, народная полиция, потребление, коммунизм, ГДР, колхоз, госбезопасность..

Когда Белла вернулась и уселась в своём кресле-троне, Лев устроил этому разношёстному обществу маленькую лекцию. Он объяснил Белле и всем другим, что как раз такие темы моих песен и состаляют изюминку модернизма. Вечные темы любви и ненависти, предательства и верности, мужества и смертельного страха предстают в моих песнях на материале человеческого дна. Таков современный немецкий Брехтовский стиль, высокий слог и вульгарное смешивается, плебейская традиция. «Вольф, дорогая Белла, не боится грязи повседневности. У нас тоже такой имеется - Высоцкий.» Поэтесса успокоилась настолько, что смогла с хмурой миной его выслушать. Но она не поверила ни одному слову добряка.
Я, немного неуверенно, пел дальше. Но выбирал уже такие песни, где не встречались слова колхоз, или совхоз. Естественно, я хотел понравиться этой бестии. Спел пару любовных песен, «Маленькое поощрение», к нему «Большое поощрение» со словами:»Моя любимая, моя красавица,/ ты, с твоими тёплыми руками./ Ты поддерживала меня все ночи, /приносившиe лишь холод холодным. /Ах, моё сердце больно/ от всей политики и всех битв». И когда позже я спел мою популярную песню «Ободрение»: «Не позволь себе ожесточиться/ в это твёрдое время..» *, наконец, дождался успеха. Белла Ахмадулина вскочила и как реванш, решила прочесть в честь гостя из Берлина своё стихотворение «Варфоломеевская ночь.»...
И я понял, что она по крайней мере, так же жестоко политична, как и я, только маскируется романтичным пушкинским костюмом.

* Du, lass dich nicht verh;rten
In dieser harten Zeit
Die all zu hart sind, brechen
Die all zu spitz sind, stechen
Und brechen ab sogleich.

Du, lass dich nicht verbittern
In diese bittren Zeit
Die herrschenden erzittern
- sitzt du erst hinter Gittern -
doch nicht vor deinem Leid.

Du, lass dich nicht erschrecken
in dieser Schreckenzeit
das wolln sie doch bezwecken
dass wir die Waffen strecken
schon vor dem grossen Streit.

Du, lass dich nicht verbrauchen
gebrauche deine Zeit
Du kannst nicht untertauchen
du brauchst uns, und wir brauchen
grad deine Heiterkeit.

Wir wolln es nicht verschweigen
in dieser Schweigezeit
Das Gr;n bricht aus den Zweigen
Wir wolln das allen zeigen
dann wissen sie Bescheid.

10 апреля - 80 лет со дня рождения Беллы Ахмадулиной. В издательстве "Молодая гвардия" на днях выходит книга Марины Завады и Юрия Куликова "Белла. Встречи вослед". Отрывок из нее - сокращенную беседу с дочерью поэта Елизаветой Кулиевой - публикует "Российская газета".

Белла Ахмадулина: "Ладони ландыш дан и в ладанке хранится. И ладен строй души, отверстой для любви"... Фото: Виктор Васенин/РГ

За годы, прошедшие после ухода Беллы Ахатовны, в вашей жизни произошло много событий. Главное: родились близнецы - Маруся и Никола. На наших глазах вы несколько лет боролись, вытаскивая из болезни неизлечимого мальчика. В обрушившейся беде вам не хватало мамы?

Я не готова к такому вопросу. В моем сознании это не связанные вещи. Когда у тебя страшно болеет ребенок, ты начинаешь жить приземленной, грубой жизнью, для кого-то непереносимой… Я всегда старалась оградить маму от своих неприятностей. И в случае с Николой не хотела бы, чтобы мама видела мое горе. Все-таки у поэта другой градус боли, да? И служила мама своим богам.

- Сходство четырехлетней Маруси с маленькой Беллой даже забавно. Какие черты своей мамы вы в ней замечаете?

Маруся человек, которого нельзя заставить что-то сделать, пока она сама к этому не придет. Абсолютно мамин тип. Внешняя кротость, а внутри - стержень, которого не ждешь в таком милом существе, эльфе. В маме как раз тоже поражало это противоречие между внешней незащищенностью и внутренней силой. Даже в быту. Допустим, на даче засорился унитаз, все в панике. А мама попереживала, но пошла, залезла туда рукой и прочистила… Решительность.

И конечно, упрямство невозможное. Не сломать. Маруся такая же. Ей интересно конструировать фразы, играть словами. Мы редко бываем в "Макдоналдсе", но тут зашли, она говорит: "У нас сегодня праздник вредных штучек". Это тоже мамино такое...

Две девочки - Елизавета и Анна, рано осознали, что их мама особая. А живший обок мужчина, ваш папа Эльдар Кулиев - сошлемся на слова Лоры Гуэрры - "даже не понял, кто с ним рядом"?

Не совсем так. Он все понимал. А толку-то? Думаю, он по-своему страдал оттого, что живет в тени Ахмадулиной. Это она добывала средства, готовила за Эльдара какие-то курсовые… Отец был деликатный, нежный, но, к сожалению, не только в силу возраста инфантильный. Им обоим было трудно. Мама писала в письме: "Мне и живой в тягость быть, не только - старшей". А мужчине в браке обидно быть ребенком…

- Вы знали своего балкарского дедушку Кайсына Кулиева?

Для многих девочек идеал мужчины - папа, но поскольку у меня не было папы, а с отчимом мы никогда не были близки, недостижимым идеалом мужчины для меня навсегда стал дедушка… Лет в шесть я лежала с мамой в больнице.

В новой книге, посвященной Белле, - беседы с ее близкими и с теми, с кем пересекалась ее жизнь.

Мы две недели вместе провели в боксе - на одной кровати. Мама убеждала меня терпеть боль, но терпеть было почти не по силам: двенадцать уколов в день. Вероятно, во мне накопилось колоссальное внутреннее напряжение из-за боязни все-таки зареветь, потому что когда внезапно в конце больничного коридора я увидела Кайсына, то бурно кинулась к нему. Не забуду, как бежала по длинному коридору, а дедушка шагнул навстречу, и я повисла на нем. Я была совсем маленькой, но почувствовала такую исходящую от него силу и такую жалость, которую способен дать только мужчина, может быть - отец.

Вы недавно взялись перечитывать "Дневник" Нагибина в связи с найденными мамиными дневниками, узнав, что, будучи его женой, она тоже вела дневник?

Это чистое совпадение. Как-то я уже бралась за "Дневник", но, видно, время не подоспело. А тут потянуло к книге вернуться. Вероятно, оттого, что после маминого ухода возникло желание глубже погрузиться в ее жизнь, в частности - в тот кусок, когда она обитала в Пахре… И вдруг - такая радость! Узнаю, что вы отыскали в РГАЛИ неизвестные мамины записи. Начала читать и дух захватило. С какого-то момента меня стала волновать тема человеческого одиночества. Я много размышляла об этом, и ровно в те дни мне попадается мамин дневник, в котором просто в точности сформулировано то, что я думала о любви мамы и Нагибина.

- Отношения этих двух людей - какими они видятся глазами взрослой дочери Ахмадулиной?

Нагибин и моя мама в чем-то противоположны. Он эрудит, жестко логичный, здравомыслящий, честный (я имею в виду наедине с собой, если судить по "Дневнику"). Мама - воплощение гения, интуитивно воспринимающего мир.

Непохожие, по-разному трансформировавшие реальность в творчество, они поразительно соединялись в одно целое и, проникая в закоулки друг друга, составляли по-своему совершенный разум. Сложно сказать, кто из них больше дал другому. Не исключаю, что Нагибин. Сегодня утром я еще раз перечитала мамины дневники, захватила их с собой. Вот она пишет: "Юра… создал и обновил мой облик…И это было так значительно, что мама, путем смелой реформы обратившая бесформенную кровь в младенца, все же произвела со мной менее эффектную операцию, чем Юра".

Нагибин ввел маму в мировую культуру. Разве то, во что он был так влюблен, преподавали в Литинституте? Позже в гневе он упрекнет: "ты мало читаешь". Ну, если сравнивать с ним, многие выглядят идиотами. А мама дышала литературой, но была человеком иного склада, не академических знаний. И заслуга Нагибина, конечно, что он не только открыл ей пласты не хрестоматийных имен - дисциплинировал чтение. Однако и для него стал откровением ее приблизившийся дар. На каждого из них свалилось счастье: найти единомышленника, человека, с которым можно говорить на одном языке… Какая по-набоковски пронзительная запись в ее дневниках - об общем обеде на даче, Юрином лице, склоненным над тарелкой, сновании птиц за окном, и в конце - мольба: "Господи, оставь мне все это"…

Мама никогда при нас не упоминала о своей личной жизни до дяди Бори /Мессерере/, создавалось впечатление, что она просто родилась замужем за ним. Но мне, естественно, приходило в голову, что в ее жизни есть лакуны, о которых недоговаривает. Сейчас, держа в руках найденные мамины страницы, я как женщина понимаю, каким страданием для нее должно было обернуться крушение брака с мужчиной, если немало прожив с ним под одной крышей, она записывает, словно в начале близости: "…все во мне сориентировано на одну страсть, на одну привычку натыкаться повсюду на единственно теплое, спасительное тепло, жадно окружать себя им, - все сводится к Юре".

Этот тонкий, глубокий человек вдобавок давал маме то, что редко дают тонкие люди: мужскую заботу, финансовую обеспеченность, комфорт большого красивого дома. Правда, она так и не стала в этом доме хозяйкой, но ощущение уклада, убежища, размеренного быта как радости долгое время наполняло ее чем-то похожим на блаженство...

Вы причислили Нагибина к маминым единомышленникам. Не слишком ли это сильное слово для писателя, сочинившего немало конъюнктурной ерунды?

Начиная вести дневник, Нагибин сделал запись о том, что есть литература для себя и для печати. Не писать "для всех" Нагибин не мог себе позволить. Он боялся бедности на генетическом уровне. Много позже мама обронила, что Нагибин ненавидел власть и говорил: "Я построю от нее забор из денег". Но с ним произошла ужасная вещь. Он думал, что можно ради денег сочинять халтуру и параллельно идти к идеалу. На самом деле в итоге халтура его сожрала.

Все это печально. Потому что, как бы Нагибин по другую сторону своего забора не старался встроиться в систему, представление о нем как о таком советском писателе неверно. Он держался в стороне, из-за внутренней фронды во многих литераторских компаниях чувствовал себя неуютно. А мама в малознакомых домах тушевалась. Я всегда догадывалась: ей плохо среди неблизких людей, но, оказывается, она еще в молодости в дневниках описала, что с ней происходит, что в гостях испытывает муку стыда, скуку, лень, одиночество, отчуждение к иносуществующим хозяевам.

…Вообще два "неформатных" человека под одной крышей помещаются непросто. Исключаю зависть, но мужское достоинство Юрия Марковича вряд ли не было задето знаменитостью юной жены. Мама была на таком гребне славы, что даже меня потом узнавали на улице, поскольку я на нее похожа. Мне кажется, любому мужчине трудно вынести, если то, что ему дается тяжелым трудом, его спутница достигает легко, шутя. Легкость гения, с которой мама добывала стихи, была кажущейся легкостью и, когда Нагибин упрекал ее в том, что она совсем не умеет работать, он был, как минимум, несправедлив. На весах времени оказалось, что ее неработоспособность принесла литературе куда больше, чем работоспособность Нагибина.

Поразили в РГАЛИ черновики Ахмадулиной. Уйма недовольно зачеркнутых слов, строф, целых страниц! Сколько женских силуэтов и лиц машинально рисовала рука, когда ангельские слова артачились, не хотели рождаться!

Это абсолютно пушкинская история, когда легкость кажущаяся. Мама любила на эту тему рассуждать… Я с детства сочиняла, вокруг поэзии, творчества все время шли разговоры. Что писать стихи тяжело, мне кажется, я понимала с пеленок, но то, как мама описывает этот процесс в дневниках, совершенно оглушает.

Когда маме не дали Нобелевскую премию, она сказала: И правильно. Нечего

- "Стихи возникают во мне только в связи с резкими страданиями мозга. Это напоминает признания под пыткой"?

Да. Мама стремилась, чтобы "насилие" никому, кроме нее, не было заметно, чтобы в муках рождался стихотворения чудный театр. Но сочинение стихов для нее было работой. Ко времени, когда я себя осознанно помню, она стала, думаю, гораздо более организованной, чем в эпоху Нагибина, надолго уезжала куда-нибудь в Репино, Комарово, в Карелию, уединялась и писала. В Сортавале нам дали домик на двоих. Цвела черемуха, мама огромными охапками таскала ее в дом: "…она - туоми. И кукива туоми, коль в цвету". С собой она привезла пишущую машинку, которую подарил Василий Аксенов. Внутри скотчем он приклеил фотографию с надписью: "Белке для выстукивания стишков". На этой машинке и "выстукан" потрясающий сортавальский цикл.

В архиве мы наткнулись на телеграмму, отсылающую к появившемуся годом раньше ахмадулинскому стихотворению "Я думаю, как я была глупа": "ялта крым дом творчества литфонда ахмадулиной белле 10 04 1968 пока что наши помыслы чисты на площади восстанья половине шестого целуем поздравляем андрей булат вася гладилин дьяченко евгений жора зяма иржик кит леопольд миша а может быть и больше но не меньше"…

Так и мама - всем известно - была предана друзьям: Окуджаве, Войновичу, Аксенову… Ее с ними связывали светлые отношения. Никогда - зависть, всегда - восхищение, умение ценить дарование другого. Но, на мой взгляд, более точное слово у нее - товарищ. Или совсем любимое: брат. Такой сложный человек, как мама, ощущавший внутреннее одиночество, свою обособленность и странность, не нуждался в дружбе в обыденном и особенно - женском понимании, с ее обязательной доверительностью, потребностью излить душу. Да и не принято было, мне кажется, в мамином близком кругу доверительное общение. В компании товарищей маме не надо было перебарывать скованность, ей было с ними хорошо, в самых шумных сборищах ее отдельность подразумевалась и принималась. Как только ей чересчур распахивали объятия, она пряталась. Потому что в объятиях писать невозможно. Чтобы писать, надо быть одной. В этом, по-моему, она больше всего родственна Окуджаве. Но совсем не уверена, что они были задушевными друзьями. Вернее, уверена, что нет. Большая любовь, нежность, взаимное притяжение, но - не запросто, все-таки замедляя шаги перед притворенной калиткой. Мама была одинокой по определению. Одиночество как призвание, как приговор.

Белла Ахатовна, по вашим словам, подтрунивала над людьми, испытывавшими на себе власть прошлого. Это свойство очень несентиментального человека. В чем еще оно давало о себе знать?

Когда стало трендом поднимать шестидесятников на щит, мама говорила мне, как бы обращаясь к своим знакомым из этого поколения: "Вы через слово упоминаете те годы, оттепель, просто потому, что тогда были молоды, а сейчас вы старые дураки". Она была убеждена, что настоящий поэт всегда шире любого течения, направления. Терпеть не могла пафосных разговоров о "стадионах". Так сложилась мамина литературная судьба, что они помогли ей стать известной, но это не было ее целью, и спустя годы она не гордилась собой в роли завоевывавшей трибуны. Такая роль была ей чужда. Вообще мама считала, что всякий человек имеет право тосковать по былому, но не надо кричать о своей грусти, возводить ее в культ. Или - пиши тогда об этом, как Набоков.

Вы обратили внимание на рассуждения в дневнике совсем молоденькой Ахмадулиной о патриотизме? "Сколько нас учили патриотизму… довели до мертвости, глухоты и холода ко всему, а всего-то надо было показать … мужичонку, которого мы с Юрой видели вчера: среди далеких сырых снегов, под огромным небом, темно наполненным богом, он брел в безнадежную даль, падал лицом и руками в снег, шатался с невероятным размахом, падал и брел много веков подряд. И от всего этого была такая тоска, такой лесковский щёкот в груди, такой страх и захватывающие дух родимость и обреченность к этой земле, которые и есть патриотизм для русских".

Здесь многое, наверное, пришло от Нагибина, от их разговоров на этот счет. У мамы в записях есть такой момент, когда полупьяный Толя, убиравший в саду снег, замирает, увидев синичку, и долго тупо-мечтательно следит, как она расклевывает зерно. Мама замечает, что в этом проявляется вечная сентиментальность русского человека при виде живой твари. Мне сразу припомнился "Дубровский". Поджигая дом, он просит кузнеца Архипа отворить двери, чтобы спящие приказные могли выбраться. Но Архип, напротив, запирает их, зато, углядев бегающую по кровле с жалобным мяуканьем кошку, ставит лестницу и лезет за ней в огонь. О Толе, о таких же нетрезвых горе-печниках мама пишет с любованием вперемешку с иронией.

Что характерно: с народом мама всегда находила общий язык легче, чем с советскими писателями. На переделкинской даче у нее была большая дружба с рабочим Женей. Когда мама приезжала из Москвы, Женя приходил, они подолгу разговаривали, иногда выпивали. В маминой устной речи было много просторечий, деревенских словечек, которые вводила намеренно. Из первого, что приходит в голову, слово "ничаво".

- "А у меня нету ничаво"…

Что, в целом, недалеко от истины. Моя няня Анна Васильевна относилась к маме с огромной жалостью, считала, что все норовят ее "оставить без штанов"… Во времена безденежья после "Метрополя" тетя Аня нашла подработку, чтобы нас кормить. Разумеется, мы и без того не попрошайничали, но няня считала своим долгом кормить детей сытно и вкусно. У нее в комнате стоял огромный американский сундук. Все время мне говорила: "Вот умру - не забудь, на дне сундука спрятаны деньги". Тетя Аня умерла в 1992-м, в один день с Асафом Михайловичем Мессерером. Мама хотела приехать на кладбище, но они с дядей Борей успели лишь на поминки. Там мама вспомнила историю: как-то, увидев, что огромный пес Маргариты Алигер сорвался с цепи, бросившись на маленькую собачку Евтушенко, моя няня преградила ему путь и подставила руку. На всю жизнь остались страшные шрамы.

О Евгении Евтушенко - косвенном участнике героической эпопеи. Его контакты с вашей мамой, знаем, не обрывались.

Для вас не новость: мама руки не подавала тем, к кому плохо относилась. А с Евтушенко они могли встретиться на улице, остановиться или прогуляться вместе по Переделкину. Изредка она заходила к нему на дачу, иногда он заглядывал к нам. Это не мешало маме Евтушенко подкалывать. Но при всем при том она сохранила к нему определенное тепло.

Так же, как сохранила около сотни страниц стихов, написанных его рукой в конце пятидесятых, и толстый перевод с азербайджанского книги Наби Бабаева "Дуб на скале".

Вы это в архиве обнаружили? Я, видимо, пропустила.

- Да. Не выбросила почему-то, разведясь.

Вряд ли за этим скрывается что-то концептуальное, касающееся первой любви. Скорее, надо держать в уме: они - поэты. А это все-таки рукописи…

В 1998 году Русский ПЕН-центр выдвинул Ахмадулину на Нобелевскую премию. Но победил португалец Жозе Самараго. Нет в мире справедливости! Как Белла Ахатовна реагировала на сорвавшееся лауреатство?

Она была, конечно, в курсе выдвижения, но испытывала неловкость из-за этого. А узнав, что не выиграла, прокомментировала: "И правильно. И нечего". Но, возможно, ей хотелось признания. Потому что в конце жизни стала задаваться вопросом: помнят ли, будут ли помнить?

Поздняя Ахмадулина как-то незаметно сменила шумный богемный имидж на респектабельный. Она грациозно принимала ордена, Государственные премии. Однако сколь бы благонравно не выглядела внешне ее принадлежность к новой общественной элите, по-прежнему оставалась вне строя - во всех значениях этого слова. Стояла особняком. А было ли время, с которым она внутренне ладила? Кроме ночи, конечно?

Премии, награды для мамы не были нужны и важны. Она немного стеснялась государственных поощрений. В ее представлении это не то, к чему должен стремиться поэт. Больше они льстили дяде Боре. А она пожимала плечами: "Вот как? Ну, пошли, получим". За Государственной премией, кстати, сходили в Кремль всей семьей. Мы почему-то выпивали с Зюгановым. Это когда маму увели в президентский шатер. В нем Путин поздравлял лауреатов. Дядя Боря все пытался туда прорваться. Но охрана его не пускала. Зато мы с Битовым взялись под руку, напустили на себя важный вид и легко прошли. В шатре мама познакомила меня с президентом.

- И что она сказала? "Это моя Лиза бедная"?

Как положено, по этикету: "Разрешите представить вам мою дочь". Мама была шикарно одета. Но для нее этот день меньше всего стал поводом для рассказов. Скорее мне он дал повод поболтать с друзьями на тему, как я ела в Кремле поросенка, выпивала с Зюгановым и пожала руку Путину.

Теперь о том, какое время больше всего подходило маме… Да никакое. Ощущение мамой любого времени было драматическим. А ночь? С ночью она ладила. "И ладен строй души, отверстой для любви". Когда я читаю эти строки, то представляю Сортавалу, черемуху, раннее утро. Самое любимое мамой время: рассвет.

Поэта от непоэта можно отличить сразу, даже по одному-единственному стихотворению. Из этого и исходили учредители премии в 2012 году, решив и отмечать молодых стихотворцев за то самое, единственное.... У "Беллы" четыре номинации: за стихотворения на русском языке и на итальянском, за эссе о современной поэзии, и "Касание Казани" (название из статьи Ахмадулиной "Тайный союз слов") для поэтесс из Татарстана.

Проси дождя, слепой его воды,/ сегодня дым, и завтра будет дым/ во все сады, / печальный и домашний. /Сегодня - сад,/ и свет его глубок... - это начало стиха, признанного жюри во главе с критиком Натальей Ивановой лучшим в этом году. Его автор, поэт и журналист из Жуковского Екатерина Перченкова, закончила истфак МГУ, училась в Литинституте, а своим учителем в поэзии считает Ольгу Седакову.

Творчеством Седаковой вдохновлялся и другой российский лауреат, ученик Михаила Гаспарова критик Илья Кукулин. Его эссе-победитель "Стилизация фольклора как воспоминание о Европе: "Старые песни" и "Песни западных славян", где анализировались пушкинский и седаковский циклы, вошло в сборник статей "Ольга Седакова: стихи, смыслы, прочтения".

Выбор этого года был труден. Наша молодая поэзия очень сильная, независимая от старших, развивается своим путем, но с большой любовью к слову, к традиции, - говорит Наталья Иванова. - У этой традиции много линий, и каждый из молодых выбирает свое.

Екатерине и Илье были вручены традиционные призы "Беллы" - уменьшенные копии мессереровского памятника Ахмадулиной, стоящего в Тарусе. Такой же приз в номинации "Касание Казани" получила и юная татарская поэтесса Эльвира Хадиева. На сцену поднимались и победители-итальянцы, точнее итальянки. Итальянское жюри под началом профессора русской литературы в университете Пизы Стефано Гардзонио присудило победу Алессандре Кава за стихотворение "Войди: это деревня" и Федерике Джордано, получившей приз в номинации "Оптимизм - аромат жизни".

Этот памятный сувенир 2017-го посвящен был памяти Тонино Гуэрра, друга Ахмадулиной, ушедшего от нас 5 лет назад в марте 2012-го. Победителем в номинации должен был стать опус, отмеченный непобедимой, по-настоящему гуэрровской любовью к жизни. И кроме поэтессы Федерики мозаику, выполненную Марко Бравура по пастели Гуэрра, получил поэт и художник Василий Бородин за стихотворение "Дождик яблоки сломал". В котором есть и такие вот строки: "Над счастливыми ночами /будут просыпаться звезды / полные ума, печали / и просветов в ней сквозных - / звезд соседних, остальных..."

: Марина Завада, Юрий Куликов «Белла. Встречи вослед» . А 10 апреля 2017 года Белле исполнилось бы 80 лет.

Белла Ахмадулина — гениальный поэт, переводчик

10 04 1937 — 29 11 2010

«В книге, начинающейся беседой с самой Беллой Ахмадулиной, без замалчиваний и прикрас показан сложный и трагический образ гениального человека, которому тяжело справляться с громадным даром, тяжело жить, при всех дружбах ощущая свою отдельность, инаковость. «Встречи вослед» завершают обнаруженные авторами неопубликованные дневники молодой Беллы Ахмадулиной, которые она вела в 1961-1963 годах, живя в Красной Пахре»

Воспоминания Марины Влади о Белле Ахмадулиной

Белла Ахмадулина и Марина Влади

«Белла вся была слишком. Чересчур. Но она и не могла быть, как все. Она была уникальной…

Никогда прежде (Иосиф Бродский позднее назвал Высоцкого великим поэтом) официальные поэты не причисляли Высоцкого к своему цеху. Только Ахмадулина стояла отдельно, уверенная в том, что Володя - поэт от Бога. Остальные считали, что у него рифмушки. Естественно, Высоцкого вдохновляла оценка Беллы. Я видела, Володя души в ней не чает, видела, как она его любит. Это нас сблизило.

Я знаю, что и с Союзом писателей она пыталась помочь. Просила за Володю кого-то из шишек. Бесполезно.

Мы с Володей приехали, а хозяев нет. Только дети и старая нянька. Зато с приходом Беллы день потек волшебно. Так всегда происходило, если она была в ударе и без остановки читала стихи…

Ее поэзия - про чувства, дружбу, любовь. Гражданская позиция проявлялась в жизни. В том, что смело ставила свое имя под правозащитными письмами. Но это другое. Это civisme, это гражданская доблесть.

Но когда Белла выходила на сцену, она становилась неподражаема, магически действовала на публику.

Белла была хохотушка. Она любила смеяться, обожала смешные песни. Слушая Высоцкого, буквально падала от хохота… Мы с ней без конца шутили, дурачились. Общались, как две девчонки. Но моментами она напоминала мне погоду в Бретани. На этом полуострове во Франции непредсказуемый климат. Только что шел дождик, через десять минут глаза слепит солнце, потом вдруг буря и снова тишина. Белла тоже могла меняться в течение одного вечера. Вначале она радостная, веселая, счастливая, потом отчего-то делалась угрюмой, даже tragique. Принималась рассказывать что-нибудь с драматическими интонациями, скорбным лицом. Выразив себя таким образом, Белла опять становилась спокойной. Ураган, солнышко, штиль… У нее был колоссальный темперамент, более excessif, чем у Володи. Не знаю, как по-русски объяснить.

Белла мне не дарила своих украшений. Ей нравились крупные кольца с большими камнями. Я такие не ношу. И шляпы не мое. У Беллы они позднее появились. С возрастом. Ей шло. Она была шикарная женщина. Что у меня есть от Белки, так это исписанный ее почерком листочек бумаги со стихотворением.

А с Беллой я очень тесно общалась, мы были настоящие подруги. Как сестры. Мне хочется, чтобы вы сделали о ней хорошую книгу.

Вот девочки — им хочется любви.

Вот мальчики — им хочется в походы.

В апреле изменения погоды

объединяют всех людей с людьми.

О новый месяц, новый государь,

так ищешь ты к себе расположенья,

так ты бываешь щедр на одолженья,

к амнистиям склоняя календарь.

Да, выручишь ты реки из оков,

приблизишь ты любое отдаленье,

безумному даруешь просветленье